Иркутская область, города и районы Иркутской области, ее жизнь, культура, история, экономика - вот основные темы сайта "Иркутская область : Города и районы". Часто Иркутскую область называют Прибайкальем, именно "Прибайкалье" и стало названием проекта, в который входит этот сайт.

Мое детство: Военные годы - 1941-1945 гг.

Фрагмент из книги Кирилловой Галины Константиновны "Мое детство (1941-1955 гг.)". На сайте Прибайкалье (www.pribaikal.ru) публикуется с разрешения автора

Зима 1941г. Сестры Галя и Люба

Военные годы

<media 8260>Полный текст книги в формате MS WORD</media>

 

К 22 июня 1941 года мне исполнилось три с половиной года. Как объявили о начале войны – не помню. Но из  домашних событий лета 1941 года уже кое – что осталось в памяти.

У нас была   черно- пестрая  комолая корова по кличке  Комолуха. Я её называла Монькой.  Вообще, по рассказам мамы у меня был свой язык. Например, цыплята – бубочки, картошка – тюля, ягоды - дюб и др. Монька  заболела  (это случилось как раз летом, когда началась война). Хорошо помню, как корова лежала во дворе, как привозили к Моньке врача- ветеринара, и врач сказал, что корову не вылечить, надо докалывать. Так и сделали. Мясо за гроши сдали в какой-то ресторан. А то, что оставили себе, хорошо запомнила, было очень невкусным. Мы остались без молока. Молоко для  нас с Любой стали брать у соседей, но я от чужих коров пить молоко  отказалась. Вот тогда-то и пришлось родителям продать запас зерна, чтобы купить корову. (В войну остались почти без хлеба, Пользовались той пайкой, которую выдавали на трудодни каждый месяц. А хлеб пекли наполовину с картошкой).

Помню летний день. Мы с папой поехали на велосипеде встречать маму с новой коровой. Они с дядей Колей Бабкиным вели её из соседней деревни Огородниковой. Встретили за поворотом дороги. Дядя  Коля вёл корову на верёвке, привязанной за рога, а мама подгоняла корову сзади прутиком. Корова мне сразу понравилась. Звали её Июлька. Была она красная с белой полосой со лба до носа  с белым брюхом. Мама рассказывала, что как только она подоила Июльку, я сразу же напилась молока от «нашей» коровы.

Июлька тоже заболела. Её долго лечили, очень переживали. Теперь уж не на что было бы купить корову. Но, слава Богу  всё обошлось, и Июлька кормила нашу семью до 1951 года. И ещё бы кормила, да мама приучила её доиться с кормом. Дошло до того, что, когда корова сытой приходила с пастбища, надо было, чтобы получить молоко, давать ей что – то вкусненькое, например, отруби или пойло. И если ей не нравилось, то хитрая  Июлька рогом опрокидывала ведро и не спускала молоко. Коровушку – кормилицу со  слезами всей семьи пришлось забить.

Наши барачные ребятишки иногда затевали спор: чья корова красивее. Самой красивой оказывалась Июлька, хотя  у ней были сломаны рога (весной, когда выгоняли коров в стадо, они бодались. Видимо, так завоёвывалось положение в коровьем сообществе) Халявинская  Фиалка не была красавицей, зато, говорила  Лёлька, у ней очень жирное молоко и им не приходилось, как нам, сдавать лишние литры государству. А молоко (220литров), 30 штук яиц, не помню, сколько килограммов мяса, шкуру с какой–нибудь животины без единой копейки колхозники были обязаны сдавать государству. И это всё сверх денежного налога. А денег колхозникам за их работу не платили, начисляли трудодни, на которые по итогам года выдавали  натурой: зерном, в зависимости от урожая, капустой. Если возникала нужда в каком  либо продукте, надо было идти к председателю колхоза и просить выписать. Если изволит начальник удовлетворить просьбу, то с бумажкой- требованием шёл проситель в колхозную кладовую. А там по своему усмотрению кладовщик выдавал просимое.

За выплатой налогов строго следили. Фининспектор приходил в дом, и ему надо было показать квитанции об уплате. Поэтому квитанции очень берегли. У нас они хранились в корочках, где лежали фотокарточки. Каждый раз, когда приходил фининспектор, мне становилось страшно, потому что за неуплату  описывали хозяйство. Обычно в опись попадала корова. Другого-то ценного у колхозника ничего не было. Так однажды описали корову Любку у Киселёвых. Но Любку не отобрали. Говорили, что помог колхоз. У Тебеньковых коровы не было. Тёте Тане дали корову из колхоза, когда родился у неё мальчик Вена, названный по имени отца, который к тому времени уже был убит под Москвой.

У Шафрыгиных  корова была большая, белая (поэтому звали её Белянка) и комолая. По красоте она не могла соперничать с Июлькой.

Михайлихина корова, вечно голодная, бродила по чужим дворам в поисках пропитания. То залазила в сенники соседей, то проникала на колхозный скотный двор. «Шутники» - скотники (безжалостные люди) как-то привязали к хвосту этой несчастной животины лопату. Обезумевшая скотина носилась по деревне пока не прибежала в свою стайку.

Осознание, что война  это - страшно, началось с того, что услышала разговоры тётенек о том, что жгут деревни, убивают людей, бросают детей в колодцы  (наверное, тётя Надя Логвиненко, мамина подруга и папина сводная сестра рассказывала. Она все новости всегда знала и разносила по деревне). Говорили, такие слова: «опять сдали», « попал в кольцо», «немец взял город». Наслушавшись таких разговоров, я боялась и от страха пряталась под кровать. Думала, что немец может дойти до нас. И возникала мысль: столько дяденек увезли воевать с немцем, и никак они его не могут побороть. Поскольку все почему-то говорили о немце в единственном числе, то мне он представлялся, как какой-то невероятный силач.

Скоро я узнала, что такое  похоронка. Опять же из разговора тётинек, которые говорили тихонько, услышала, что на Вену Тебенькова пришла похоронка, только  председатель Андрей Парфёнович  держит её  в конторе и Татьяне не велит говорить пока не родит. Но слух дошёл и до Татьяны. Она пришла к маме со слезами (почему-то она всегда с мамой делилась и советовалась): « Таисия, Михайлиха говорит, что Вену убили». Мама её уговаривала: « Да что ты слушаешь эту заполошную Михайлиху. Ведь похоронку- то тебе не принесли». И узнала бедная женщина страшную, горькую весть, когда родила сына.

Однажды все у нас были дома. Сидели за обедом. Вдруг за стенкой у Халявиных раздался дикий крик. Мы кинулись туда. Кричала, выла тётя Лена и все её пятеро детей. Пришла похоронка на Федю. Убили надежду семьи, умного, красивого без пяти минут инженера. Все соседи оплакивали Федю. Так за стенкой у нас поселилось безутешное горе. Пришла похоронка на дядю Степана Амзаракова. Справили по убитому поминки. А Степан Павлович был в плену и после окончания войны вернулся  домой: к своим троим детям да ещё у них с тётей Шурой родилось шесть послевоенных ребятишек.

Окно комнатенки, выходящее на колхозную контору, было для меня окном в мир. Отсюда увозили дяденек на войну. Обычно их «садили» стоя в кузов машины, которая ездила «на чурочках», которые пилили около мельницы, где был движок, и увозили. Папу тоже несколько раз увозили, но он возвращался. Запомнилось, как однажды пришла папе очередная повестка явиться в военкомат. У нас не оказалось настряпанного хлеба. Баба стала заводить квашню, а папа, отпущенный с работы, рубил дрова. Вечером мама с папой сидели рядышком на кровати и молчали. Папа держал меня на коленях, а Люба, стоя на кровати, обнимала папу  сзади. Какую думу они думали…?

Не помню, в этот раз или в другой, повезла мама по повестке в военкомат папу на прикреплённой папе лошади «Дочке». Взяли и меня с собой. Приехали мы куда-то на окраину города. Было много народа. К нам подошли с котомками мой Лёлько, мамин младший брат Коля и Котя, любимый мамин племянник. Мама как увидела их и, видно, уже не могла сдержаться. Как рванула на груди серенькое платьёнко и закричала: « Паразиты! Теперь понадобились»! Все её окружили: « Тише, тише». Только много лет спустя, я поняла, почему так закричала мама. Это вырвалась обида за всё, что им, раскулаченным, униженным, пришлось пережить. И почему так успокаивали маму. Не дай Бог, услышат. Ведь это тюрьма. Потом велели дяденькам строиться. Как сейчас вижу, длинную шеренгу и папу рядом с дядей Колей. Стали выкликать по фамилиям. Папу и дядю  Колю и на этот раз оставили (так говорили), а  Котю – взяли. И поехали мы в Шадринку к бабе Груне.

Как ждали конца войны! Казалось – все мечты тогда сбудутся! Мы ребятишки мечтали, что будет конфеток - сколько хочешь, что хлеб будет  белый и сколько хочешь, что ещё… мы  не знали, потому что вообще не знали, что ещё может быть, но только  всё хорошее. Я, видимо, кое – что из довоенных  сладостей помнила и спрашивала у мамы: « Вот такое…» и рассказывала,  какое. Мама говорила: « Это халва».

Конфетки ( подушечки ) мы с Любой иногда получали как гостинец, когда мама или папа приезжали с базара, куда возили продавать картошку. Однажды мама взяла меня на базар. Колхозники торговали с возов. Голодные люди подходили к возам и бритвой разрезали мешки с картошкой. Картошка вываливалась, они хватали её и убегали. Я должна была караулить воз, когда мама насыпала картошку в ведро и рассчитывалась с покупателем. Продажа  картошки была единственным источником денег. Благо наша деревня Сафроновка была не далеко от города, где нашу картошку покупали и продавали, на радость нам, конфетки. Шахтёрам  их давали как паёк по карточкам. Женщины, чаще бабушки, носили конфеты по базару в стеклянных баночках и покупателю доставали по одной чайной ложечкой. Нам привозили по одной «подушечке», и мы с Любой соревновались у кого на дольше хватит сосать конфетку.

Наверное, уже к концу войны шахтёрам стали выдавать американские консервы. Пустые жестяные консервные банки  умельцы тут же приспособили, начали делать из них бидончики и ножички для экономной чистки картошки. У нас такой ножичек появился тоже. Его сделал  Ваня  Александров, младший сын деда Артемия глухого, который работал у папы в бригаде. Появились на базаре  американские шмутки: одежда, кусочки ткани, как бы сейчас сказали, «секонд-хенд». Мама купила  такой «материи» очень крепкой  жесткой защитного цвета и сшила Любе платьишко. Люба в детстве была шустрой, бегучей. Нужен был глаз да глаз караулить её. Как пустится убегать (ноги колесом)!  Мы с бабой – за ней! Если кто-нибудь идёт навстречу беглянке, баба кричит: «Ловите её, ловите»! Если Люба натворит что-то, баба ругает меня: «А ты, старшуха, куда смотрела»! А старшуха старше сестры всего лишь на один год девять месяцев. ( Бабе было очень трудно  с двумя малыми детьми  управляться со скотиной, готовить еду, убирать в комнатёнке. Иногда, видно уж совсем замучившись, баба крестилась на иконку, которая висела в переднем углу в кухне и просила Господа послать ей смерть. Мама и папа с утра до ночи были на работе).

В новом, почти брезентовом платье, сестричка, в очередной раз, лазая по заборам, сподобилась повиснуть на колу. Платье крепкое не порвалось. Так и висела девчонка, пока не сняла её тётя Таня Тебенькова.

Стали приходить от фронтовиков посылки. Тётя Таня Песегова получила посылку от дяди Пети. В посылке был отрез шелкового трикотажа в оранжевую и черную полоску. Cшили из него платье Наде, дочери, а мне Надя подарила лоскуток (до сих пор храню).  Век у Наденьки оказался, не долгим, умерла от туберкулёза в двадцать лет.

Лоскутки для девочек, игравших в куклы, были большой ценностью, а тут ещё шелковый!. Мама хранила обрезки тканей, лоскутья в узелке в ящике. Когда открывался ящик, мы стояли около в надежде, что нам перепадёт из узелка  лоскуток. Но чаще всего получали какую-нибудь  «ремезинку», т. е. тряпочку, не пригодную на заплатку.

Игрушек у нас, детей войны, в теперешнем понимании почти не было. Разве лишь то, что сохранилось с довоенного времени. Мы с Любой в этом отношении были «богачами» У нас был набор эмалированной посуды голубого цвета: тарелочки, кастрюльки, сковородки, мисочки. А Тамара Иванова, вообще, была богачкой. Ей братья накупили резиновых игрушек в том числе и мяч (большая редкость в деревне, где мячи обычно катали из коровьей шерсти). Игрушками служили деревянные чурочки, которые мы подбирали в столярке, куда ходили за щепками на растопку. Удивительно, что мы, мелкота, шныряли под верстаками, между дяденьками - столярами, и никто на нас не сердился, не прогонял.

Игрушками были «красивые» стеклышки. Радовались, когда дома разбивалась какая-нибудь чашка, тарелка с цветочками. Сестричка моя  часто «делала стеклышки». Нарочно сгребала посудину со стола, а потом, заглядывая под стол, радостно говорила: « Ой, сколько стеклышек»! На моём счету, говорила мама, было сломано только одно стекло  с лампы. Я этого не помню, но рассказывали, что баба оставила меня стоять на сундучке, оставшемся от бабоньки Лукеи,  у уличного окна, а сама вышла в сени. На окне стояла керосиновая лампа. Я сняла стекло. А, когда зашла баба, «поставила» стекло, и оно упало. Особенно ценились цветные стеклянные обломки, потому что через них можно было смотреть, и всё казалось зелёным, желтым или даже красным.

Кукол нам шила баба. Она туго скручивала тряпку, обшивала белой тканью место, где будет голова куклы, пришивала куделю вместо волос, расчёсывала и заплетала косу. Лицо мы рисовали карандашом. Дальше пришивались руки. Ног у куклы, к нашему огорчению, не было. Одевала баба куклу в кофту и  длинную  пышную  юбку. Баба и сама так одевалась. Платьев она никогда не носила. 

Кукол мы всегда называли Катями. Но, была в моей жизни кукла – красавица, купленная в магазине. У неё были золотистые волосы, заплетенные в две косы, черная шляпка  с красными полями, шелковое лимонного цвета платье, черные туфельки. Через плечо магазинной Кати была одета  сумочка с нарисованными вишенками. Тогда такие сумочки носили дети. Сумочка предназначалась для носового платочка.

Кукла эта появилась по несчастью. Когда началась война, в колхозе организовали очаг (детсад). Ведь матерям-то надо стало работать в колхозе. В очаг брали детей, у которых в семье не было бабушек. Поэтому меня не взяли. А Лёльку – взяли. Я осталась без подружки. И вот я уходила из дома и подолгу стояла, уткнувшись в штакетный забор, которым был огорожен двор очага. За забором шла интересная жизнь, ребятишки играли, с ними занимались воспитательницы Мария Георгиевна и Дина Хафизовна. Родители узнали, где я «торчу» целыми днями, и папа попросил председателя колхоза  разрешить мне ходить в очаг. Так я оказалась уже по другую сторону забора. Это были очень счастливые дни! Мы играли в песочке, делали мороженое из песка, разучивали песни и танцы (я научилась плясать «Яблочко»). Нас водили на прогулки в лес. На фотографии в лесу мы все  повязаны  белыми марлевыми платочками, чтобы солнце не напекло головы.

Кормили нас в столовке, отдельном летнем помещении (очаг работал только летом, когда матери были заняты на полевых работах). До сих пор помню вкус кусочка мяса в супе, вкус каши. Особенно вкусным был кусочек хлеба, намазанный мёдом.

Счастье очаговское продолжалось не долго. Заболела скарлатиной. Кроме меня, подхватил ту же болезнь только один Вовка Губарь. Конечно, нас положили в «заразную» больницу. Видимо, чтобы хоть немного утешить рыдающее дитя, разлученное с мамой, мне и купили  куклу.

Мама с тётей Дашей, Вовкиной матерью, работали вместе на курятнике. Подменяли друг друга и навещали нас по очереди. В больнице за больными детьми ухаживали плохо, не следили. Помню, как нас мыли в большой ванне. Насадят полную ванну, и мы плещемся, пока не замерзнем. С мамами мы виделись через окно в течение сорока дней. Иногда мама проникала в больничный коридор. Вот в одно из таких посещений я напугала маму. Увидев её, я объявила: «Мама, а Вовка опупел». Что случилось с Вовкой? «А он целый день стирает платочек в ванной»- объявила я. Ему, видно, было интересно бродиться в воде, и никто из няней его из ванны не выдворил. Запомнила ещё, что Вовка не ел бруснику, которую нам приносили мамы. Он говорил, что это резиночки,  в которые налили кровь.

Вовка благополучно вышел из больницы, а меня выдали родителям с воспалением лёгких, коклюшем и воспалением почек. Вот тут-то и хватили лиха мои родненькие. Война. Лекарств нет. Велели врачи поить меня рыбьим жиром, где его взять? Видимо, мама обошла односельчан и нашла рыбий жир у тёти Марфы Потылициной. Жир был старый, загустевший, но я его пила. Поили составом из алоэ с мёдом и свиным салом.  И  мёд, и сало приходилось выписывать в конторе у председателя. Мама боялась обращаться к Подпорину, он мог отказать. Поэтому старалась придти в контору, когда председателя там не было, и можно было обратиться с просьбой к бухгалтеру, отцу  Вовки, Василию Ивановичу. Он знал нашу беду и сочувственно относился к маминой просьбе, выписывал мёд и сало. Поили меня и собачьим жиром. Помню, как это было противно, я  не хотела его пить и меня  уговаривали. Говорили, что это баранье сало. Мама вспоминала: «Сама пила, чтобы знать, чем пою ребенка». Где-то добыли красное вино и давали по совету врачей  по ложке для аппетита. Аппетита, конечно, не было. Кормили совсем несолёной пищей из-за болезни почек. Помню себя отекшей. Руки были как подушечки и живот большой. Видно плохо совсем было. Помню, как носил меня папа по комнате на руках, а когда разрешили гулять на улице, то, завёрнутую в большое ватное одеяло, выносил на крылечко. Баба стряпала мне заварные  «каральки» и «коньки» тоже без соли. Коньками я называла  г-образные крючки. Почему-то они мне напоминали лошадиные головы.

Видно живучей я оказалась. Или уж Боженька сжалился над моими родителями. Но долго ещё возила меня мама по больницам и в тубдиспансер (видимо, была там на учёте). Говорили, что у меня затемнение лёгких. Тут-то в моей жизни появилась доктор  Ольга Владимировна Лаврентьева потом Сафронова. Она лечила не только меня, но и всю нашу семью, если появлялась необходимость. Мама, конечно, не скупясь, благодарила врача всем тем, что было у нас, деревенских, конечно, отрывая от своей семьи. Это воспринималось как должное в соответствии с пословицей: «Сухая ложка рот дерет». И в голодные военные годы надо было и врачам как-то выживать. Во всяком случае, родители были искренне благодарны Ольге Владимировне  и не только за лечение в этот раз, но и за то, когда Ольга Владимировна спасла меня ещё младенцем. В одиннадцать месяцев заболела я корью. После кори осложнение – воспаление лёгких. Тогда это было чаще всего смертельное заболевание. Братик Коля умер от воспаления. Мама рассказывала, что я уже не открывала глазки. Папе удалось из комендатуры дозвониться в «скорую». На просьбу приехать к больному ребенку – ответили, что к спецпереселенцам не выезжают. Не знаю, какие слова нашел папа, что «скорая» приехала. И приехала молодая врач. Это была Ольга Владимировна. Осмотрела ребенка и велела медсестре сделать укол. Накануне у соседей по бараку только сделали укол - ребенок умер. Мама, папа, баба просили врача не делать укол. Но, врач настояла. Было сказано: «Я приехала не умертвить ребенка, а помочь. После укола ваша девочка откроет глазки». И, в самом деле, после укола наступило облегчение. Однако болезнь продолжалась. Папа ещё не один раз вызывал скорую помощь. Однажды  услышал в телефонную трубку: «Эта девочка ещё жива». Не знаю или организм мой был такой крепкий, или права была тётя Таня Тебенькова, говоря: «Эта девчонка выжила, потому что Таисия лечить умеет». Да, мама умела лечить, прежде всего, самоотверженностью. Научилась ставить банки, компрессы. Строго соблюдала все предписания врачей. Помогала не только в своей семье, но и другим, когда просили.  Я же, будучи частым посетителем  больниц, говорила, когда меня спрашивали, кем я буду, когда вырасту: « Мехсестрой». Уж очень мне нравились белые халаты. Быть врачом было у меня желание до десятого класса. В этот учебный год  тяжело заболела мама. Лежала она в больнице почти всю зиму. И вот посещая маму, я поняла, что не смогу быть врачом. С каждым больным бы умирала.

Люба тоже на другой год заболела скарлатиной. Мама сама поставила диагноз, наученная горьким опытом. Баба говорила:  «Вези, вези и эту  в больницу. И эту девчонку там укончат». В больницу Любу не повезли. Мама лечила дома. Знала, какие давать лекарства, какую пищу нельзя, какую - можно. Осложнение всё же было, но не такое, как у меня. У Любы переболели почти все пальчики.

В эти голодные военные годы было много нищих  (по бабиному – христорадников). Двери днём у нас не принято было запирать, и стучать в дверь, для разрешения войти, тоже было не принято. Поэтому люди заходили без стука и просили: «Подайте милостыню  Христа ради». Оставляя нас одних, баба наказывала: «Никому не отказывайте, давайте по две картошки». И добавляла, что сама просила милостыню, когда голодали в тайге, в ссылке, и очень было обидно, когда отказывали.

Утром сама спускалась или заставляла меня спуститься в подполье, набрать тазик картошки. Картошку  мыла  и высыпала под печку.

Помню, как просили милостыню дяденьки не русские. Они были одеты в полосатые пальто (халаты), в шапки с рыжим мехом. Сзади  у шапок был хвостик. Заходя в дом, они молились по-своему, как бы умываясь, хлопали по животу и жалостливо говорили:  «Курсак пропал». Им тоже  давали картошку. Говорили, что их привезли работать в шахтах в Черемхово из тёплых мест, и что они скоро все « примерли».

Дальше,  на восток от Черемхово можно было проехать на поезде только по пропуску. Поэтому  в нашем городе оседали разные люди, в том числе и освободившиеся из заключенья. Жилья  у них не было, и  обитали они на кирпичном заводе, на « кирпичиках». Были они очень грязные, в саже, потому что спали на печах, в которых сушили и обжигали кирпич.

Были и такие, кто не упускал случая поживиться тем, что плохо лежит. Так случилось у нас. Мама получила в колхозной кладовой месячный паёк на нашу семью. Это меньше чем полкуля муки. Почему-то муку оставила в сенях на ларе. И вот, очередная «христорадница», выйдя с милостыней из нашей комнаты, соблазнилась мешком с мукой и прихватила его. Видимо быстро обнаружили пропажу и догнали воровку. А наших соседей Киселёвых обокрали. Тётя Люба была на собрании, а ребят тоже дома не было. Воры собрали все пожитки, но уйти им не удалось. У конторы были привязаны лошади, на которых приехали на собрание. Мужики на лошадях бросились догонять воров по всем дорогам, ведущим из деревни, догнали, отобрали украденное и поколотили воров.

Воровали скот, Поэтому стайки на ночь замыкали на несколько замков, в том  числе и самодельных винтовых. Как-то раз нашу коровушку спасла тётя Лена Халявина. Она сторожила колхозный телятник, который располагался через дорогу от нашего барака. Ребятишки на ночь оставались одни, и мать за ночь несколько раз приходила их проведать. Она спугнула воров, которые открывали нашу стайку. Утром обнаружили следы у дверей хлева. Были попытки грабежа на колхозном курятнике. Боялись какой-то черной кошки. Поэтому замыкали не только стайки, но и двери сеней на крючки и запоры. Ставни закрывали на болты, а изнутри в болты вставляли «чекушки».

Ещё одной напастью были вши. Водились они в волосах на голове и в белье. Как уж мама тщательно стирала в щелоке бельё и парила. В баню ходили регулярно, но совсем избавиться от этих кровопийц не удавалось. Обычным делом было взаимное обыскивание голов. Пытались избавиться от вшей с помощью керосина, но, увы…

И клопы в наших скученных жилищах водились во множестве. Кроме кроватных досок  удобным местом для клопов были рамки с фотографиями, которые висели на стенах.  Следы от клопов до сих пор сохраняются на старых фотографиях. Помню такой случай. Решила я (наверное, лет в пять-шесть) уничтожить клопов. Вставала на козырьки кроватей, дотягивалась до  рамок с фотокарточками, приподнимала их, потряхивала, и потревоженные кровопийцы разбегались по стене. Тут - то я их и давила. Когда пришла домой мама и увидела разукрашенные стены, она пришла в ужас. На завтра  ждали кого-то в гости. У всех были клопы, но все, же стеснялись этой напасти. Меня не наказали, но мне и самой было горько, что так расстроила маму. А вот тараканов в войну не было, наверное, потому что пищи для них в домах не водилось.

Помнится ещё, что часто хотелось есть. Отсутствием аппетита мы не страдали. Донимали бабу просьбами: «Баба, ись.  Баба, ись»! «Ись» надо было только за столом. «Кусовничать», т. е. есть хлеб да ещё на улице ни в коем случае баба не разрешала. За столом мы просили добавки, а баба трогала пальцем нам лоб и живот и спрашивала: «Где твёрже»? Иногда баба сбивала сливочное масло в чашке. Сметану на масло копили, снимая её небольшими порциями с кринки. Кринка была с узким горлом. В неё наливали свежее молоко и оставляли в теплом месте. Молоко скисало, образовывалась простокваша, а сверху небольшим слоем отстаивались сливки, которые, скиснув, образовывали сметану. Баба аккуратно ложкой снимала сметану и, скопив какое-то количество, садилась мешать масло. Мы ждали этого момента, зная, что нам сейчас перепадёт выпить пахты (то, что остаётся после сбивания масла) и ещё намажут маслом кусочек хлеба. Баба мазала тонким слоем, так что замазывались только углубления в хлебе. Экономила. Надо было скопить масла  к празднику, на зиму, когда корову запустим, т.е. перестанем доить за месяц до отёла. Когда масло мешала мама, то намазывала  «толсто», так, что хлеб не просвечивал.

После войны  люди стали объединяться и покупать сепараторы «вскладчину»  один на несколько семей. Сепаратор ставили у кого-нибудь из владельцев, а другие приносили молоко сепарировать (говорили – пропускать). У нас сепаратор был куплен вместе с Кочкиными и Мосеичами. Раз в два – три дня мама с ведром молока и пустой посудиной под сливки шла  «на сепаратор». Я, как хвостик, увязывалась за ней. Была весна. Я несла бидончик со сливками, поскользнулась на замёрзшей луже, упала и пролила сливки. Мама бросилась собирать их пригоршнями со льда, чтобы не пропали, чтобы хоть скормить телёнку. Конечно, не обошлось без упрёков. Потом мне уже не доверяли носить драгоценный продукт. Ведь молока для семьи оставалось мало, сдавали государству вплоть до Хрущевских времён, когда был отменён натуральный налог. Вообще, в последние годы перед отменой,  колхозники стали сдавать вместо молока масло (разрешалось). Причём масло покупали в магазине (так было выгоднее) и несли на сдачу. Это же масло поступало снова в магазин (круговорот масла в государстве).

И вот, наконец, война кончилась. Была Пасха. Мы с Любой гостили в Шадринке. Ночевали вместе с троюродными сестрами Тасей и Гутей у бабы Марфы. Спали мы на полу посреди комнаты. Обычно нас не будили. А тут баба Марфа зашла в комнату и сказала: «Девчонки, вставайте. Война кончилась».

Дальше помню, что мы пошли в школу, где училась Тася. Там сказали, что сегодня не будут учиться, потому что день Победы. Люди на улице говорили друг другу: «С Победой, с Победой»!

Нам захотелось домой. Но одни идти мы боялись и попросили проводить нас. Тася с Гутей согласились, им тоже хотелось побывать у нас. Но надо было отпроситься у мамы, тёти Стёпы. Тётя Стёпа работала в детяслях, и мы пошли к ней на работу. Тётя Стёпа разрешила идти на Сафроновку, но прежде велела Тасе вымыть пол.

Тася мыла пол, а мы её ждали. Я хорошо запомнила их комнату в бараке: вдоль стен стояло четыре кровати (семья была  шесть человек - четыре девочки и родители). Между кроватями был не широкий проход. У окна стоял стол, а у входа  в углу была плита. Я смотрела, как Тася моет пол и удивлялась, что она не мыла под кроватями, а у нас всегда мыли. Тася торопилась и мыла как наша мама бы сказала: «Вши воду видели, блохам скажут». В Сафроновку мы пришли, а дальше этот день не помню.

По рассказам родителей, 8 мая 1945г. в бригаде полным ходом шёл сев. На полевой стан приехал  корреспондент газеты «Восточно – Сибирская Правда». Он фотографировал сеяльщиков (У конной сеялки запечатлены сеяльщик Л. Ковалёв и бригадир К. Ф. Кириллов) и пахарей на быках (пахарь Гареев). А на следующее утро, 9 мая, на стан привезла радостную весть об окончании войны Татьяна Васильевна Песегова. Кто-то увидел, как она, стоя на телеге на ногах, нахлёстывала несущегося галопом Моряка и что-то кричала. Когда подъехала ближе, то все услышали: «Война кончилась! Война кончилась»! Тётя Таня радовалась и плакала. Она не знала, жив ли  её муж Пётр Фёдорович. От него давно не было письма.

Теперь ждали фронтовиков, кто остался живой. А 28 наших Сафроновских мужчин и парней уже никогда не вернулись домой, 42 человека детей остались без отцов сиротами, пятеро парней даже не стали отцами, не осталось их продолжения на Земле. Горько и радостно было в домах колхозников. Но надо было работать, продолжать посевную.

А потом на восток  мимо Черемхово пошли воинские эшелоны. На площадках стояли танки, пушки, самолёты, в теплушках – солдаты. Проезжали мимо дома наши земляки. Дядя Коля Бабкин сообщил время, когда будет проезжать Черемхово. Наши наготовили еды, добыли водки и поехали встречать. Взяли с собой Витюшку. Ведь он родился, когда отец уже был на фронте. Встретили. Эшелон долго стоял на станции. Угостили командира, и он разрешил дяде Коле заехать домой, с условием, что он нагонит эшелон на пассажирском поезде. Это было ночью. А утром нас с Любой разбудили рано, и мы пришли к Бабкиным повидаться с дядей. Помню, он лежал на кровати, а в избушке, в которой жила Лёлька, стоял очень специфичный солдатский запах. Я до сих пор этот запах помню, хотя никогда больше такого не обоняла. Это был запах застарелого пота и табака (табаком  солдата тоже снабдили). Запах, видимо, исходил от шинели и одежды. Слава Богу, дядя Коля вернулся, а его брат Илья, одноклассник нашей Гути, красавец и умник – погиб в бою с японцами.