Александр Беляев о творчестве А.Г. Байбородина
Александр БЕЛЯЕВ, лауреат литературной премии журнала «Сибирь» им. А. В. Зверева.
Утоли мои печали
Погружение в объёмную книгу Анатолия Байбородина «Утоли мои печали лучше всего начать с очерка «Родова». Писатель начинает его с нерадостных размышлений:
«Древо жизни, древо рода – родова, тугим и хитромудрым плетевом корней гаснущая в сумраке славянских веков… Увы, не всякий русский похвалится, что ведает свою родову хотя бы и до пятого колена. С горем пополам, смутно и бегло узрит до третьего, дедовского колена, а после уж древо рода померкнет в предночном тумане. И не от доброй жизни окаянное беспамятство, ибо весь прошлый век родовую память выколачивали из русских, словно пыль из зимней дохи. Совсем еще недавно озираться на предков почиталось за смертный грех, все одно, что перекреститься и прошептать Иисусову молитву, потому что за братоубийственной сечью якобы простиралось в темь веков лишь народная дурость да рабство в наволочи религиозного мракобесия. А посему дети орлиного племени безоглядно, восторженно и безумно пучили глаза в «светлое» будущее земного рая, заради коего гибла Русь на фронтах гражданской, загибалась в нуже и стуже, рвала пуп и ломала хребет на пятилетних стройках. Но, опять же, русских одолевала величайшая в мире мессианская идея справедливого земного бытия, почти евангелийского жития на земле. Но без Бога, без Христа! Отчего и рухнула идея земного рая, прогнив венцами …рыба тухнет с головы… ибо ни уголовными, ни нравственными законами не удержать людскую шалую греховность.»
Из произведений, вошедших в «Утоли мои печали», мы видим невообразимо трагичный поворот русской истории после захвата инородцами–большевиками власти. «Интернационалисты» развязали не только бесчеловечную мясорубку в стране, но и поставили своей целью уничтожение русского самосознания, самой православной культуры.
Для уяснения этого необычайно злобного геноцида, которого не существовало даже и во времена монголо-татарского ига, современному человеку нужно как бы заново открыть непреложные истины для русского человека в царской России. После этого станет ясно, почему они были для большевистской власти страшнее самого лютого врага или почему с этим мировоззрением русский народ предназначен на заклание для «пожара мировой революции».
В житейских повествованиях «Утоли мои печали» читатель увидит не только разрушение Православного мироощущения русского человека, но и непримиримую войну двух полярных идеологий – православное христианское мировоззрение оказалось под игом сатанинской разрушительной власти «интернационала». Нельзя не отметить – дорогу этой власти, не жалея сил, мостила и вся русская «либеральная» интеллигенция. С её помощью во время первой мировой войны подготавливалось свержение царской власти, а с приходом масонского Временного правительства началось уничтожение русской армии. Хозяева всех разрушителей могучей России, что большевиков, что масонов, были одни – в основном политические враги и еврейские банкиры разных стран, жертвовавших десятки миллионов долларов на погубление России. Позже либеральная русская интеллигенция содрогнулась от ужаса большевистского беспощадного террора, неприкрытого геноцида русского народа. Она взвыла от беспредела зла в России и отвернулась от страшного лика демона, но только этим заслужила «лестную» ленинскую оценку: «русская интеллигенция – это г…о».
. Большевики прекрасно понимали, что православный народ не столкнуть на один только «брюховный» интерес. Вот почему истреблялось с такой беспощадностью ядро русского самосознания – православная вера, верующие, епископат, сама Церковь.
«Перетрясатели сознания» опору сделали на оторвавшийся от земли пролетариат и весь удар был направлен на уничтожение деревни и крестьянства, как основы русской народности.
«Пролетарии всех стран соединяйтесь!» для построения общемировой сытости людей! Якобы…
Вот от этой антиправославной, антирусской государственной политики, когда «родовую память выколачивали из русских, словно пыль из зимней дохи», и возникает множество неразрешимых или тупиковых вопросов у героев в романах, повестях, рассказах «Утоли мои печали». В этом, заложенном в основу государственной политике святотатстве, писатель видит мучительные мытарства своего народа.
В начале повести «Не родит сокола сова» Гоша Хуцан, подняв маленького Ванюшку, говорит его матери:
«– При коммунизме, Ксюша, будет жить, – все даром. Не будет пластаться, как рыба об лед, не наша беда: кус хлеба с солью да вода голью. Заживет, как у Христа за пазухой… (…) Не жись у парня будет – сплошная малина».
В этом эпизоде налицо замена православной христианской веры «научной» верой в коммунистический рай на земле, в иллюзорном царстве Свободы, Равенства, Справедливости…Таким утонченным сатанинским искушением «прогрессисты» заманивали в свои сети не только молодежь, но и многих пустых мечтателей, типа Манилова из «Мёртвых душ».
Очень характерно и парадоксально, что проповедует эту «новую религию» воинствующий безбожник, словно смывая свои страшные деяния перед людьми. И началось отпадение от рода с его, как бы отца, Силы. Видимо, суровый нравственный канон староверов был тому не по нутру, вот он и отбился от своей веры и родни, без благословения родителей женился и вовсе на безбожной девице. Результат не замедлил сказаться: беспутной женой был прижит и сам Гоша от политического ссыльного Самуила Лейбмана - подобное притягивается к подобному. Наверное, от слияния этих антихристовых сил и появилась у их сыночка такая ненависть к православному образу жизни: он яростно крушил церкви, беспощадно раскулачивал зажиточных односельчан, чем и навлек на себя молчаливое презрение людей.
Главное, в голове приспешников «интернационалистов» - это среди этого безбрежного моря русской крови возвести остров блаженных и всем молится на комиссаров новой, «как у Христа за пазухой», жизни.
Трудно представить, что вожди и сами верили в «сплошную малину» жизни народов, но расшатывать царскую власть и дурманить мозги людям начали задолго до переворота. Свое невиданное в веках озверение при установлении диктатуры оправдывали ушатами околонаучной брехни и однобокой полуправды:
«— Оне же, кержачье клятое, сплошь кулаки да подкулачники были… Ох, натерпелись раньше поруганья от кулачья да стариков-самодурков, от попов, уставщиков. И в ножки надо кланяться нашей ленинской власти, что вывела их под корень, гнид этих... А то ж, бляха-муха, что за жизнь была?! Чуть что, сразу поруганье, вот и охулят тебя на весь белый свет.»
Бабушка Маланья, может, побоялась открыто защищать «врагов» революции, но, как мать, не могла не ткнуть носом идеолога революционного мышления в отсутствие элементарной порядочности у строителей будущего:
« — Зато теперичи браво: и девка, бара, гуляй, и баба хвостом трепли, и мужик за волю хватайся, по марухам ходи, — все ладно, все браво, никакой тебе охулки, никакого осуда.»
Укладывая целый народ в прокрустово ложе коммунизма, и свирепея оттого, что его никак не втиснуть и никакими промываниями мозгов ему не внушить, что сказочные блага «когда-то» могут быть выше личных интересов на сегодня, опростоволосившиеся человекобоги с яростью обрушились на русских:
« — А народишко русский, — не унимался и не убирался из избы распаленный Гоша Хуцан, — он же скотина безмозглая, одного бича слушается… без хозяина с бичом жить не свычен... Ему царя-батюшку да опий — религию, мало-мало корми, а там хошь запрягай. А чуть что, сразу тебе анафему – религия такая…. Силком мы из мужика выбивали раба.»
В противовес – хоть «нет у них родины и нет им изгнания» – мудрый, богоизбранный народ:
«Дурак форменный, народ наш. Иванушка-дурачок, одно слово… Перво-наперво, выгоду свою не чует. Вот, Меланья Архиповна, евреи… мудрая нация, чо и говорить… эдаку страну раком поставили, революцию заделали, царско семейство под корень извели, и барам под зад мешалкой. С народа ярмо сняли – слобода, живи да радуйся… Нам бы евреям-то в ноженьки кланяться, дак нет же, мужики наши опеть давай шепериться, за Боженьку хвататься, с евреями тягаться…»
Тут у очевидца зверской, беспощадной диктатуры, Меланьи Архиповны, чувства вовсю прорываются:
« – А вы мужиков ботагами, ачихристы клятые!.. Евреи… Сколь вы с имя православных перебили, да сколь по лагерям сгноили… (…) Крепких мужиков извели, одне воры да бродяги остались.
Важно подметить, что Сибирь – богатейший край и, поистине, лентяй, да глупый, нерадивый мужик мог стучать зубами от голода. Видит прекрасно она и двойной подход при раскулачивании:
«– Вот вы, кумунисты, деревенских хозяев-то разорили… кулаки, вроде… на выселку послали. Иные там, горемышные, и сгинули, Царство им Небесное… А чо же вы за богатых евреев-то не взялись, за купцов да лавошников? Те и торговали, и народ спаивали, и золотом промышляли…
В Гоше еще не совсем выветрилась большевистская закалка, когда быть «к врагу железа тверже», да и, видимо, такой открытой решимости революционера он не имел:
«– Да-а, бабка Маланья, рисковая ты старуха. Навроде, деда Анфиногена, – тот про жида и анчихриста красного орал и доорался. Первого «к стенке» и поставил Самуил Моисеевич… По ранешним-то временам тебя бы за одно слово «жид» упекли. Не посмотрели бы на твою старость. И статья такая была…»
Евреи, придя к власти, уже в 1918 году издали закон об антисемитизме. Тогда расстреливали безоружных людей по одному «революционному наитию» без всяких судов и обвинений (видимо не зря Ленин окончил юридический факультет с отличием), а за слово «жид» не «упекали», но могли просто шлепнуть без разговоров. И это происходило повсеместно.
Разговоры о становлении так называемой власти рабочих и крестьян идут и на страницах романа «Поздний сын», а маленький герой – Ванюшка – все это впитывает своей впечатлительной душой:
«— Дед-то у тебя, милая, ши-ибко знаменитый был. Ранешние старики помнят. Он тут неподалече на выселке сидел — да при царе ишо, а в тридцатых кулаков потрошил. Его, правда, всё больше по-партейной кличке звали — Самуил Лейбман-Байкальский, — … Я еще застал его, под его началом сельских мироедов к ногтю жали (…) Дивненько уж времечко прошло, опять ее встречаю, она мне: дескать, был такой, Самуил Лейбман, но его в в тридцатых Сталин к рукам прибрал, — не то за перегиб, не то за пережим. В колхоз, мол, за узду тащил. Линию искривлял…
Необходимо пояснить: у нас в Сибири для любящих крестьянский труд земли было вдоволь. По столыпинской реформе в 1907 – 1917 годах сюда понаехало множество крестьянских семей. У нас не было никакого «ужасающего» расслоения в крестьянском обществе и каждый любящий землю и труд жил в относительном достатке. Но жить в «коммунах», когда все – обще и плоды трудов распыляются на неведомое будущее, конечно, крестьянин не хотел, чем и вызывал у Ленина и его своры бешеную ярость.
Большевики объявили вначале войну «мироедам-кулакам», которых в России до революции насчитывалось шесть миллионов семей, и которых извели под корень. Но это только начало тотальной войны с крестьянством. Потом началась «мудрая политика» порабощения путём голода и части особого назначения – продотряды - попросту изымали все продукты у крестьян… Массовый голод населения в 1921 году, когда приблизительно погибло около шести с половиной миллионов человек, только один из этих эпизодов «мудрости ленинских интернационалистов». Вот такой душевный « мир хижинам!» по всей России они и несли – «гвозди бы делать из сердца этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!»
Самое удивительное, демократические, так называемые историки, в упор не видят геноцида русского народа при «бережном» ленинском правлении. Тоталитаризм, по их «чистым убеждениям», начался только при Сталине, когда пострадало много «верных ленинцев-интернационалистов», зачастую, родственников или соплеменников нынешних идеологов России.
Мать Ванюшки говорит своей невестке, внучке знаменитого в их краях «комиссара-раскулачника» Самуила Лейбмана-Байкальского:
« – (…) Как кулачить стали, ой, девонька, такие тут страсти-ужасти пошли, помилуй, Господи! – мать торопливо перекрестилась на иконы, что виднелись из кухни. – Как нагрянули раскулачники – у нас их анчихристами звали, фармазонами, – да с имя и наши варнаки-бедняки, тоже христопродавцы ишо те… Как стали батюшку вместе с мамушкой из избы вытуривать, так батюшка и заупирался. А перед тем нажитое добро почли переписывать и таскать в телегу. Шаль свекрухину и поперли, и даже самовар(…)
– Кошмар! – молодуха горестно покачала головой и прибавила зло. – Все этот изверг усатый, Сталин…
– Не-е, девонька, это они за его спиной шарамыжничали… фармазоны всякие. Земля большая, куды там Сталину все углядеть… Сталина-то мы, что отца родного почитали. (…)А кулачил-то мужиков дедушка ваш, Самуил…»
Выгребая все хлебные запасы у крестьян, пламенные революционеры создавали небывалый еще в истории России механизм порабощения людей голодом. Чужой народ был хуже скота в «сердцах железа тверже» революционеров. Почитателям «холокоста» не следовало бы забывать, что свалившийся на Россию большевизм и позже напавший на нее фашизм - два самых страшных бесчеловечных режима первой половины 20 века, и они – одного поля ягода…Фашизм и возник-то благодаря сионизму. В Германии революция «интернационалистов» не удалась. Гитлер иудаистскую «богоизбранность» и сионистское стремление управлять всем миром переквалифицировал, переделал в «превосходство арийцев» над всеми другими народами. А «конкурентов» на мировой престол он начал уничтожать…И эти две страшные сатанинские силы, будучи по дьявольским законам Зла одна враждебна другой, обрушились на растерзание русского народа и России.
Невообразимые кульбиты проделывает жизнь и с пламенными революционерами, чтобы своим пламенем не сожгли дотла всю Россию.
«Многие в Еравне путем и не ведали, что за птица Самуил Лейбман… позже стал зваться: Лейбман-Байкальский, а потом с неведомого перепугу и вовсе Львом Байкальским(…)в каторге царской кайлом махал, в Укыре на поселении жил; а уж во пору великой порухи и каинова братоубийства высоко над народом кружил, чисто ворон, зрящий падаль; и по желтой степи, по синеватым гольцам и таежным урманам вилась ославушка, как похаживал в галифе багрецовом, в кожане с ремнями, как помахивал вороненым револьвертом да потряхивал крепких хозяев — кулаков, сказать; и зорил православный народишко, не давая потачки ни рассейским, ни семейским, а уж казачков, тех изводил под корень, как они есть — охальная контра и заплот царя-душегубца. А уж как извел, пустил по миру крепкого мужика, так и уездный собор своротил… не церковь была, лебедь белая… и ведь столь пособников среди мужичья нашлось, прости им Господи. Ежли бы не слетелись пособники, навроде Гоши Хуцана, чего бы один-то утварил?! А пособников сгуртился легион…
Но и на старуху бывает проруха, — и на ворона управа сыскалась: Сталин объявил Льва Байкальского злейшим врагом народа, в чем народ и не сомневался, — и упек сердечного, таракана запечного, в кутузку, а после сунул в зубы кайло каторжанское и велел земелюшку грызть на севере… Поговаривали, что Гоша Хуцан с перепугу сдал своего батьку единокровного вместе с потрохами, нагородил три короба и маленьку тележку, что было, а чего и быть не могло. Крепко подфартило Самуилу Моисеевичу: и царской каторги хлебнул, и сталинскую испробовал, да там и загинул навек».
Когда «тройка» во главе с Ельциным совершила переворот, а самая прогрессивная демократия потоком хлынула на народ, было не совсем понятно: новый фюрер запретил КПСС, но никто и пальцем не тронул мириады памятников Ленину (Китай бы враз завалили металлоломом). Демократы также даже заикнуться не дают о переименовании бесчисленных улиц с именами большевиков – «интернационалистов». Не понятно было поначалу: почему патриотическая пресса ярых демократов называет «необольшевиками»…А по сути, коммунисты и демократы два сапога «прогрессистов» и ленинский большевизм тем и другим дорог. А расхождение – когда демократы всю бесчеловечность «благодатного режима власти» узрели только в правлении Сталина, да и то, как полагают многие из «интернационалистов», с 1937-1938 годов.
Вот и понимай, как хочешь, такое материнское замалчивание бесчеловечного ленинского ига «правдолюбивыми» демократами!? Но вернёмся к истокам.
Поклонники голых догм поставили на поток жесткий «научный» метод без всяких уступок на природные своеобразия, на ее капризы в любое время года.
Главное – разных наставляющих, расставляющих, контролирующих чиновников появилось пруд пруди, а результаты труда, как сквозь пальцы, уплывали неизвестно куда, впроголодь держа семьи кормильцев. Тут даже отец Ванюшки, сын кулака, сам раскулачивающий мужиков, трезвел разумом:
«— Отбивают мужика от своего хозяйства этими налогами. Хотят из мужика пролетария заделать, чтоб всё было общее. А общее чо?! Общее оно и есть общее, ничье вроде. Не родно — и не больно. Хотели из мужика рабочего сотворить на поспех, а вышло курам на смех: не мужик и не рабочий — лодырь, пьяница. Недоделка, короче… (…)
- Лодырей в колхозах расплодили… Один с сошкой, семеро с ложкой… А раньше хошь и земля была общинная, но поделенная меж хозяев. А сход… старики… приглядывали, чтоб не запустил ты землю, чтоб пахал и сеял. Иначе отбирали… Это тебе, паря, не колхоз – один прет воз, трое понужают…»
Теперь все изменилось: за работу колхоза отвечал председатель, а за урожай думал агроном. Другие приспешники расставляли по местам, контролировали выполняемую работу… Мужик стал только рабочей шестеренкой, который и думать-то о чем-то другом, кроме работы, не поощрялось – за него думала и все решала партия - нужно было только окормляться ее лозунгами и призывами. Вот и не может понять беспутство сельской жизни приехавшая невестка:
- Посмотришь у вас в деревне, редко где живут счастливо. Женщины замотанные, мужья пьют.
Насильно отвергнутые от своего исконного мировидения, кнутом приучаемые к новому образу жизни, мужики и начали топить свою печаль в бутылке, благо «винополка» никогда не скудела.
«— Фашистский штаб и есть – винополка клятая… Сожгла бы, да глянула на ребят, жалко стало, не охота сиротить, сама в сиротах мыкалась. А то бы спалила. Прямо какое-то помрачение нашло. Да ить заново б отстроили, опять заторговали. Вот продуктов добрых нету, а водки хошь залейся…
Но и выпимши «распроклятая жизнь» не становится радостнее:
«Напившись, «отец начинал плакать, однообразно вопить, причитать, покачиваясь на табуретке, при этом то поминал разъехавшихся, бросивших его старших ребят, какие бы подсобили ему на старости лет, то просил прощения у своего тяти Калистрата и за нынешнюю неладную жизнь и за то, что и сам когда-то вместе с Самуилом Лейбманом-Байкальским кулачил крепких мужиков»
Как бы ни жилось маленькому Ванюшке при выгнанном из партии и пьянствующим отце, но всегда ему была опора в матери, да в родной корове Майке, ведь не зря он был «коровий сын». Были и заботы, были и радости деревенской жизни, но когда приехала с обновами для него невеста брата и стала постоянно говорить, что возьмет его с собой в город, радости его не было предела:
«Ныне свет истекал от притаенной, поглубже припрятанной в себе мечты о городе. Город, город… Он являлся сосновоозёрским ребятишкам во снах и мечтательных разговорах на берегу озера самой красивой и самой желанной сказкой»
Может оттого, что слушая разговоры старших о нелегкой жизни, маленький Ванюшка никак не может понять осуждение другого поколения, вернее, почему оно стало жить «как нелюди»:
— В этой избе, Марусенька, столько слез пролито, сколько хлеба не едено, — вслед за молодухой оглядев горницу, вздохнула мать, будто разом увидев жизнь, какая ни шатко ни валко, а то чуть не скоком прошла в амбарном срубе. — Победовали, девонька, хлебнули мурцовочки по самы норки. В войну ребятишки и собак на огороде обдирали. Досталось...(…)
- Ноне-то чо не жить, а живут, как нелюди и помрут, как непокойники. Нервы себе и людям треплют, пластаются, как собаки…
И другой, но все тот же, Ванюшка из повести «Не родит сокола сова», любит слушать о былом утешении своей родовы:
«— Вот оно, бывалочи, картоху роешь,— поминала бабка Маланья Варуше Сёмкиной, а Ванюшка подслушивал.— А садили ее прорву: и себе, и скотине. Но копаешь и копаешь, а под вечер, бара, уж из остатней моченьки выбьешься, и спина омертвеет. Не согнуться, не разогнуться. Но разогнешься с горем пополам, чтобы помянуть недобрым словом и эту картоху клятую, будь она неладна, и свою долю горемышную… Калистрат мой о ту пору на германской воевал, а я тут одна с оравой пурхалась… разогнешься да вдруг глянешь невзначай на церковны маковки… она, лебедушка наша, со всех краев видна была, как на Божией ладошке, сразу у глаза кидалась… глянешь это, значит, да и забудешь, бара, про поносные слова. Троекратно перекрестишься на матушку нашу церкву, молитву Иисусову про себя сотворишь, поклонишься поясно, и вроде спина отпустит, и на душе легше...»
Русская земля, русское государство, можно сказать, окрепло на основе Православия и выросло на духовных православных ценностях до могущественнейшей империи мира. И если вынуть этот стержень, то Россия распадется, народ русский разъединится. Вот почему все недруги наши пытаются любыми путями отвратить наш народ от православной веры, а значит разрушить самую великую державу, овладев ее неисчислимыми природными запасами.
В жизни встречаются удивительные воздаяния по заслугам, и жизнь приносит иногда удивительные сюрпризы. Вот справляют юбилей очередной Еравнинского «Райпотребсоюза»:
«Столы накрыли в притрактовой каменной столовой, которую еще в тридцатые годы сотворили из сельской церкви, своротив кресты, луковицы и купола. Лишь до колокольни руки так и не дошли, и торчала она скорбным укором посреди села, примыкающая к трактиру, убого чернеющая выбитыми очами, с дурнопьяной травой по замшелому куполу.»
Торговый народец распрягся на полную катушку, да так, что Гоша Хуцан спьяну, во время ссоры огрел своего братка по отцову корню лиственичной горбылиной по плешивой голове. «Но, может, и нет здесь никакой связи с тем, что Гоша, тогда еще молодой, но ранний, под верховенством покойного Самуила Лейбмана, отца Исая, вслед за укырской церковью, своротил купола и с этой, обращенной в трактир, где пировал торговый люд. Лишь колокольня чудом выжила. Ладились и ее разобрать, но тут Самуила Лейбмана, пережившего царскую каторгу, угнали в сталинские лагеря, а потом стало и вовсе не до колокольни, – война». Вот Гошу Хуцана и упекли в лагеря.
Однажды в городе, пожалев шаркающего метлой старика, Иван вдруг признал в нем «… дядю Гошу Рыжакова… язык не поворачивался назвать его Хуцаном». После семи лет отсидки и других мытарств жизнь не только измочалила его внешне, но и внутренне это был уже другой человек. В его каморке:
«Громоздкий, черный шкаф межил жилье на крохотную куть, где мостился колченогий, самодельный стол, и на светелку, где в красном углу, на божнице, облепленной чайной золотинкой, возле пучка вербы и крашеных яичек поблескивали печатные иконки Спаса, Божией Матери, Николы чудотоворца, и желтел свечной огарок»
Интересно проследить за отношением к церкви и к вере в Христа у Ивана, имеющего православную мать и христианские корни, но ошарашенного в школьные годы яростным поношением всего, связанного с Богом. «И он, цветущий молодым ярым цветом, падкий на увеселения, шарахался от церквей, как нечистый от ладана. В юные годы жалел лишь порушенную красу, запечатленную в церквах, о спасении же души грешной мало чего смекал, да и боялся, не хотел понимать: зачем усложнять свою жизнь?..»
Все же заканчивается повесть, как и проходит вся земная жизнь человека, с великой надеждой на возрождение души человеческой по заповедям Спасителя – Христа… и начало этому, после десятилетнего бесовского безумия, служит воздвижение храма на родине:
«Иван видел церковь …золотовенцовая, с шатровым куполом, еще не увенчанная крестом… стоял оторопело и глазам не верил: во сне ли, наяву ли».
Доктор биологических наук Ф.Я. Шипунов уверен, что каждый народ ведут божественные силы с особым для него предназначением и каждый индивидуум является абсолютной сущностью для Вселенной жизни. Смешанные межнациональные браки, по его мнению, недопустимы, т.к. в их результате образуются химические сущности. В итоге, «химическое образование» не способно создавать культуру (семья ведь тоже соборная духовная ячейка), а при массовости «химических образований» в недрах одного народа наступает хаос и не может даже быть речи о какой-либо монолитности , Соборности этого народа. Не один герой Байбородина пытается создать и «семейный интернационал», так поощряемый «прогрессистами». Любовь – всепокоряющее чувство! Кажется, нет в мире преград, которых бы она не сокрушила своим всепоглощающим потоком добра и света. И влюбляется взаимно русский парень Елизар в бурятскую девушку Дариму. Чувства их чисты и искренни, но они-то чувствуют, что перешагивают какой-то запретный барьер. Такова завязка повести Анатолия Байбородина «Елизар и Дарима».
Непостижимо сложен человек и пока еще он личность родовая, и вся его индивидуальность создается из всей национально-исторической культуры своего рода, своего языка, своих особых обычаев, своей религии и связанных с нею обрядов и обычаев. Как утверждают: даже песня полностью захватит душу тому, кому и звучит на его родимом языке. А в браке – «два должны стать одно». Так и в межнациональном сожительстве отказаться полностью от своего мироуклада и жить мировосприятием чужого невозможно. Вот и получает Елизар послание «писанное старшей сестрой под осерчалый и слезливый говорок матери. Мать серчала: дескать, наслышана от Родичев, что сынок ненаглядный…стыд и срам на ее седую голову!...не убоявшись Бога, без родительского благословения, без Божьего венца скрутился с Галсанкиной дочкой. Деваха она бравая, смалу работливая, домовитая и душа у нее добрая, а все одно, не будет ему, чаду неразумному, материнского благословения. Оно, конечно, еравнинские буряты, да особливо Дугарнимаевская родова, люди простые, к русским приветные, а все живут своим степным уставом, и не след нашему брату совать русский нос куда не просят, дружба дружбой, а табачок врозь…»
Очень показателен образ «современной» бурятки на свадьбе: имея характерный бурятский облик, она почти так же далека и чужда от бурятского миропонимания, как и чужд ему русский Елизар. И сейчас, шоумены современной политики приучают молодежь отринуть едва теплеющееся национальное самосознание и превращают всех в стадо «общечеловеков» с установкой на «общемировые ценности» с моралью Содома и Гоморры. Вот тогда и не будут иметь никакого различия межнациональные браки, ибо не будет разного религиозного миропонимая у людей. Это и будет чаемый мировыми кукловодами «цивилизованное» устроение общества с телевизионным послушанием стада баранов…
Сегодня человек опять брошен на распутьи, опять должен четко определиться в море лжи о своей цели существования на земле…И сможет ли он окунуться в более значимый, чем жизнь в богатстве, мир – мир непреходящих духовных ценностей при ошеломляющей атаке на сознание молодежи почти всех СМИ? Без обретения мира вечных духовных благ человек не может быть благостен, никогда не будет ему упокойно на душе без веры в Христа Спасителя и Утешителя, без веры в бессмертие души…Только завораживающий блеск игры жизни и…тлен!
После захвата государственной общенациональной собственности ушлыми людьми, вдобавок произошло «огайдаривание» всего народа России – людей расчетливо лишили всех сбережений…Похороны в «целлофановых гробах» стали демократической реальностью…
Рассказ «Победитель» – это не пошлый юмор телесмехачей, а горькая быль и боль одураченного народа, враз оказавшегося без денег и без работы. При всей словесной изысканности рассказа, автор не чурается и очерковой наглядности и злободневности фельетона.
Продрогшая на остановке толпа «…кляла нетопырей, сидящих на российском троне, наладивших простолюдину лихую жизнь. И тут автор высмотрел в толпе приятеля давнего, с которым в юности строили железку возле Байкала, и он вполне заслуженно красовался на доске почета, как победитель социалистического соревнования. Позже он «вышел в художники» и «не ведал, чем пахнет нужда».
«В нынешних, похожих на студеный и ветреный март, скупых дожитках инеем светились нужда и печали(…) Я знал, что Леня давно бедует, но то, что я узрел на автобусной остановке, горько и болезненно поразило меня. Из-под мятой, выцветшей шляпы, похожей на трухлявый гриб, неряшливо, пучками топорщились седые лохмы, и колыхалась на ветру даже не белая, а табачно выжелтевшая, по-стариковски пушистая борода. Теперь и Леней-то окликать его было неловко... Какой уж Леня – с бородой до пупа, как у старовера(…) Тут водитель включил приемник.
– Верно Кощей врет, что прилавки нынче прогнулись от жратвы заморской. Этой жратвой заморской наше сельское хозяйство и загубили. Ишь, выговаривает: никого в очередях не задавили, никому гирькой бошку не пробили… Да какие очереди?! Я и в магазин-то хожу годом да родом… как в музей, понюхать, а то и забуду, чем сыр пахнет. (…)Вот мужик мужика ограбил, пришиб – он преступник, он грех на душу взял. Его сгноят на тюремных нарах, а может и – вышка. А Кощей с шайкой демократов Россию! … всю Россию!.. продали и народ ограбили. А сколь сгубили?! (…)Ни-ичо я, паря, не пойму... Ужас!.. Народу перемерло… тьма тьмущая – пьяницы, наркоманы, разборки, Чечня, голод – а глянешь в телевизор – про это молчок, а все они, гробокапатели, Сталинские жертвы считают. Но тот хоть мощную империю построил, а эти ради богачества народ в пропасть спихнули…»
Удивительно, что при «капиталистическом» изобилии на прилавках, проезд, вернее обычная оплата за проезд на городском автобусе , для «простолюдинов» превращалась в тяжкую обузу. «Многие платить не хотели или не могли, а посему с торопливо натянутым на лицо равнодушием отворачивались. Иные показывали немыслимые, затейливые корочки, и уж Бог весть, где они ими разжились. Вот моложавый, но потертый об жизнь мужичок выудил из загашника мятую справку, где было пропечатано на машинке, что тот уже полгода не получает зарплату.
– Где я тебе деньги возьму, ежли зарплату не платят, – зло оправдывался мужичок. – Я в подсобном хозяйстве работаю, со скотом, и директор говорит: берите заместо зарплаты навоз бартером. А куда я с навозом?! На рынок?..»
Только в спланированном бардаке такое и может твориться: верховоды демократии нахапанные миллионы тихой сапой сплавляют в заграничные банки для надежности, (от изъятия их вдруг разбушевавшимся народом), а рабочим за труд выдают: на часовом заводе – часами, рыбакам на Дальнем Востоке – рыбой, а с современным крестьянином только навозом и можно рассчитаться… Благо и он, как и всё, резко вздорожал, но в город ведь и его на чём-то надо везти…
Не легче было и художнику: «что он тяжко вздохнул и выудил из внутреннего кармана пальто красные, замызганные корочки и, словно фокусник, махнул ими перед кондукторским лицом. Он уже хотел было спрятать документ в кармане, но бабоньке не глянулись затасканные корочки, и она пошла на приступ. (…)
– Да на, на!.. гляди, гляди! – Леня к самым кондукторским глазам подсунул красную книжицу, где под ленинским профилем было вытиснено золотом «Победитель социалистического соревнования».
Оторопевшая кондукторша глуповато пялилась на полузабытый советский документ и, уже ничего не соображая замороченной головой, велела раскрыть. Леня распахнул красную книжицу, где уже не было ни карточки, ни записи, что победитель – он, Леня Русак, но его же художнической рукой было выведено тушью: «За меня оплатит проезд Ельцин, негодяи которого украли с моей сберкнижки десять тысяч рублей советскими деньгами, на которые я бы мог ездить в городском транспорте два века.»
Ужасающей печалью и безысходностью разит от рассказа – притчи «Утром небо плакало, а ночью выпал снег» Предваряющая рассказ цитата – «Уже бо и секира при полене древа лежит» - из Евангелия от Матфея сразу настраивает душу читателя на грустный лад…
Не менее мрачный и зачин: «По городу волочился выживший из ума облезлый пес, которого хозяин взашей выпихнул со двора». И начинается параллельное повествование: в канун Казанской зимней Богородицы, когда еще тепло и грязно, «по городу брел старик, и желтоватое лицо его, усохшее и костистое, светилось покоем. Глаза слезились и водянисто синели — ласковые, безмолвные и отрешенные(…)
Вот так же осенью сорок первого волочились солдаты, отходя в российскую глубь по грязным и топким разбитым дорогам. Пала в обозе надсаженная лошадь, и молоденький лейтенант, матерками отгоняя от себя жаль, своеручно пристрелил ее; и старик — тогда еще не мужик и уже не парень — глядел на палую лошадь сквозь слезную заволочь, потому что вырос в деревне при конях. Потом нагляделся на смерти; и слезы, пролившись в душу, закаменели в ней, и много нужно было послевоенных дней и молитв, чтобы слезы растопились и пролились в душу теплым дождем, и там, робкая еще, как вешние травы, народилась любовь(…)
Такие же небесные звуки потоком хлынули на русских солдат, когда со скрежетом распахнулись ворота немецкого лагеря — в синюю небесность, в церковный купол; и шли они равнодушные к жизни — может, не люди, а светлые тени, оставившие плоть позади, где бездымно темнели печи — редкие зубы в провале старческого рта, черные и голые дерева на пожарище».
Изможденный больной старик одним своим видом портит праздник жизни «новым русским»… Судьбы выброшенного из усадьбы больного пса и бредущего невесть куда старика очень схожа.
Бывшие спекулянты стали флагманами рыночной экономики и установили свободные от всякой совести цены на перекупленные, в основном у государства, товары. Но на приходившую поглазеть на чудо – цены явно не буржуазную публику продавцы отгоняли угрожающим рыком… Даже торгующая деревенская баба, как от дыхания смерти, отшатнулась от старика, но тут же спохватилась, («словно голос ей был») и угостила шаньгами… Она еще не освоила «передовые рыночные технологии» и торговала своей картошкой, не имея бешенного навара от свободной торговли: только б выжить…
Горько сознавать, что люди, судьбоносных для нашей страны сражений, проклятым «огайдариванием» были лишены всех накопленных за всю жизнь сбережений и обречены в это никем не предвиденное лихолетье на нищенское прозябание.
И самое обидное – во время ельцинизма, как и при ленинском большевизме, слово «патриот» приобретает негативное звучание. С каким-то остервенелым улюлюкиванием народные герои, как Зоя Космодемьянская, втаптываются в грязь, а враги Родины возводятся на пьедестал. Чья же опять такая нескрываемая «любовь» к России!? Только - не русских!
Новоправители спешно загрязняют скудный лексикон молодежи «ваучерами», «дилерами», «киллерами», «консенсусами», всевозможной блатотой…С экранов телевизоров не сходит увешанный всевозможными наградами Отечественной войны фигляр и, гримасничая как обезьяна, носится по сцене, смеша зрителей своим видом олигофрена, но олигофрена умеющего еще петь какие-то песни. Кумиры хаоса, личной наживы, нравственного разврата святотатствуют везде и никуда от них не скрыться… кажется, со звуками чужой речи исчезают и понятия о долге, чести…Ведь даже любовь к Родине демократы называют «чувством кошки», «свойством негодяев», а победитель фашизма – русский солдат – ими представлен в образе полудурка Чонкина, и что - «сталинизм не лучше гитлеризма». Возможно ли подобное глумление над своим Отечеством в какой-либо другой стране?! Навряд ли…
Это ядовитое издевательство над в преддверии гробовой доски фронтовиками, воцарившимся жульем высшего полета, не было случайным. Чувствуя мощную поддержку Америки, они ржали над святыми чувствами людей открыто и с сарказмом – дескать, вот вам награда за вашу любовь к России, вот ваш удел патриотов… Наш же идол – Мамона, у которого нет Родины, а только могущество…
Вот почему одичалая, припадочная музыка в торговых рядах напоминала одинокому старику, из рассказа Анатолия Байбородина, рычание озверевшей, кровожадной своры собак, рвущихся с поводков, чтобы дотерзать полуживых, пленных людей. От такой жизни страшен и конец.
Старик, лежа на заледенелой земле, в последние мгновения видит радостную картинку – он, маленький, среди цветов и трав, встречает восходящее солнце… Словно саваном одевает его выпавший снег, а такой же бездомный пес провожает в последний путь сильным, собачьим воем, горестно подводит итог старушка: «… чем такая нынешняя собачья жизнь, так лучше уж…»
Внимательный читатель заметит в произведениях Байбородина дотошное знание народных обычаев, примет. В повести «Не родит сокола сова», описывая день святой Евдокии, писатель напоминает : «Авдотья-плющиха - в утренники намерзали на снегу и льду голубые плюхи, что сулило доброе лето; и Авдотья Свистунья – со свистом задували ветра; и Авдотья-замочи подол – шла, дескать, Авдотья к обедне нос ознобила, а с обедни шла , подол замочила. Приметливые старики ведали: коль Евдоша тепла – и март будет тепел, и весна с лаской. Но и после Евдокии еще собаку встоячь заносило, - валили снега, ярились бураны».
Или там же: «В этот день укырские праздновали вешние Сороки или еще звали — Кулики, и верили, что на «сорок-мучельников» сорок пичуг прилетает, и зачинная — поднебесный певчий жаворонок. Детные бабы пекли ржаные и пшеничные жаворонки и потчевали ими детву. Подъезжая к шуньковской усадьбе, Сила узрел на воротах богатого мужика Калистрата Краснобаева ржаное печево, затем потешился глядючи, как хозяйские ребятишки, усадив жаворонков на охлупень амбарной крыши, кликали весну пронзительными, переливистыми голосами:
Жаворёнки, прилетите,
Студену зиму унесите,
Теплу весну принесите:
Зима нам надоела.
И это не случайно: внимательно следящий за творчеством писателя читатель знает, что еще в самом начале 90-х годов прошедшего столетия Анатолий Байбородин в газете «Земля» публиковал подборку, составленного им «Русского месяцеслова». Отдельной книгой он вышел в Иркутске в 1998 году, и получил высокий отзыв старшего научного сотрудника Сибирского отделения РАН Ф. Ф. Болонева.
Но он не только знаток обычаев, обрядов, примет русского народа… Но Анатолий Байбородин, пожалуй, самый видный мастер по владению богатейшего запаса великорусского языка из послераспутинского младшего поколения. Читаем зачин рассказа «Победитель»: «Март месяц любит куролесить: вечор тепло и ослепительно играли на солнопеках волглые снега, бренчала капель, по вешнему синели проталины, глядя в кои, прихорашивались воркующие голуби, и уж прилетела овсянка, заголосила веснянку: покинь сани, возьми воз, и уж, казалось, март-зимобор одолел обрыдшую зимушку, но… утром скрипучая, маревная стужа окутала город: оледенели проталины, голубыми титьками замерли капели в ледяных чарах, забились под крыши, в застрехи приунывшие голуби. С утра было морошно – морок одышливый прижал город к земле, а после полудня – лютый ветродуй. Мартовский ветер насквозь продувал реденький голый березняк, скорбно и молитвенно вскинувший ветви к мутному и, похоже, набухшему снегом, скучному небу.»
Почти стихотворным звучанием и ладом веет от нанизанных в текст образных слов, а мартовская весенняя пора живо встает перед глазами читателя. Я уж не говорю про всюду рассыпанные в его произведениях народные слова – «прямо обалдень какой-то растет…», «Тоже поди по дворам шалкат, рюмки сшибат…», «кышкнула на него…», «шебаршили куры», «цопал за…», «все расфугуете», «на руках тетешкает», «зарными глазами уставились», «зрак рысий», «подфартило» и т. д.
Язык создается целыми поколениями людей и становится образным, ясным, доходчивым. Только с любовью окунувшийся в глубины своего рода писатель оказывается, как ювелир, среди изумительных россыпей алмазов народной речи - только нанизывай драгоценную цепь словес… И тут - Анатолий Байбородин умелый дока, искусный огранщик литературного языка.